Человек почитает ангелов не потому, что у них нет тела, как полагают многие, а потому, что у них есть крылья. Потому, что ангел похож на бабочку.
Сомнение Чжуан-цзы пусто в своей сущности (как, впрочем, и всякое сомнение, начиная с Ахурамазды): ему не нужно решать – человек ли он, которому приснилось, что он бабочка, или же бабочка, которой снится, что она человек. Ведь на деле нет разделения на сон и явь, а следовательно, нет нужды выбирать что-то одно, отвергая другое. Выбор – это свойство ущербного сознания, бог не знает выбора, он объемлет всё. И если человек желает достичь того, от чего он некогда отошёл, он должен отучить себя делать выбор.
Бабочка – это существо, которое хранит в себе и гусеницу и куколку, но она совершеннее их, ибо включает их в себя, содержит их в себе, будучи шире их.
Человеческое сознание – это, как правило, пример того, как человек выбирает: быть ли ему гусеницей или куколкой, и так редко стремится оно стать самой бабочкой! Величайшие мудрецы, чьи имена гремят в веках, являют собой на деле страх разума, разума, который отнюдь не стремится к расширению (согласно ещё одному расхожему мнению), но, напротив, к скукоживанию и съёживанию. Пускай разум оперирует миллиардными цифрами и щеголяет познанием планетных или атомарных систем – форма и природа гусеницы не меняют его сущности. Страх придумывает себе разные имена, стремясь запутать сознание, прячась в ложных спекулятивных построениях, словно в коконе. Мир не сможет счастливо порхать, пока находится в состоянии гусеницы или куколки.
Гусеница. Вот один из разумов, чей носитель обессмертил себя в мире гусениц, наметив колею для себе подобных и тщательно следя, чтобы кто-нибудь вдруг не взлетел: это – Аристотель. Длинные нити его слов не нужны для того, чтобы увидеть главное кредо, таящее в себе роковую ограниченность сего могучего и тем более смертоносного разума. Одной лишь сентенции из его «Метафизики» будет достаточно: «Существующее актуально возникает из существующего потенциально под действием существующего актуально». Данное утверждение постулирует концепцию существования перводвигателя (демиурга), определённого как Актуальное. Однако это говорит об изначальном существовании чего-то актуального в океане потенциального, причём это положение вызывало трудности у самого Аристотеля. Ему пришлось отделить ум (Нус), чистую форму (Эйдос) от материи, вследствие чего бог был явлен как существо трансцендентное (см.: Аристотель, «Метафизика», кн. 12). Однако никакой путаницы не было бы и бога не пришлось бы признавать трансцендентным (каковой не стал бы восприниматься как непознаваемый для человека, состоящего кроме духа также и из материи), если бы Аристотель мыслил (и чувствовал) несколько иначе: если бы «существующее актуально» (изначальное, то есть, перводвигатель, или бог) совпадало с «существующим потенциально». И вот из-за этого сбоя в онтологической теории вся жизнь пронзается пессимизмом, вызванным «трансцендентностью» бога, и лишь прикрываемым робкими потугами познания. Разве познание может быть удовлетворено, если остаётся нечто непознаваемое, причём то «непознаваемое», о котором достоверно известно, что оно существует (а ведь Аристотель был уверен в его существовании, как был уверен в существовании непознаваемого мира ноуменов верный последователь Стагирита по духу Кант)! Но из ограниченной онтологии рождается ограниченная гносеология: заключённый в материю дух не может познать трансцендентного бога, «не осквернённого» материей.
Дух, таким образом, не может обрести крылья, человек не может стать бабочкой, будучи (добровольно!) обречённым быть червяком. Из ограниченной же онтологии и гносеологии рождается и ущербное, вскормлённое страхом, жизненное кредо. Провозглашённое «золотым» правило aurea mediorum (золотой середины) – на деле лишь покрытый позолотой образец трусости, боязнь познания. Среднее между чем-то большим и чем-то меньшим объявляется правильным, но это «среднее» – лишь тельце гусеницы, лишённой крыльев, одно из которых – это «нечто большее», а другое – «нечто меньшее». Ведь крылья сознания должны охватывать весь спектр возможного, потенциального познания, и пока вся потенциальность не будет актуализирована, пока Actus и Potentia не совпадут, разум останется гусеницей, червём, не могущим взлететь.
Куколка. Другое состояние, провозвещенное стремящимися к зародышевой ступени разумом (как если бы великан вдруг свернулся калачиком и сунув большой палец в рот, принялся по-младенчески чмокать), было во всеуслышание проповедовано принцем Гаутамой, который решил, что его ничтожный жизненный опыт (пусть даже включая некоторую глубину проникновения его сознания в толщи коллективной души) является достаточным для того, чтобы осознать себя познавшим весь мир, всю жизнь, всё существование, и объявить это всё недостойным.
Буддисты, в частности, известный Вьяса, истолковавший в соответствии со своей ограниченной системой воззрений сутры Патанджали, считал, будто суррогат чистого и вечного (то, что он называет неведением) является источником предрасположенности к действию, деятельности (karmavasana). И исходя из того, что он познал один вид неведения, Вьяса (как истинный буддист) полагает, что познал истину. Это побуждает его к призыву остановить деятельность как таковую, отбрасывая то соображение, что Бог сотворил мир именно посредством деятельности, а не через бездействие. Вьяса (как и Гаутама) считал, что всякая деятельность исходит из аффектов – последствий неведения, однако он не принимал во внимание чистой творческой деятельности Бога, сознания, познавшего сущее. Он видит лишь потуги гусеницы, но, не зная о полёте бабочки, предпочитает стать вечной куколкой!
Ещё один вид куколки можно разглядеть в таких философских течениях, которые представлены на Западе субъективным идеализмом, логичным и крайним выражением какового является солипсизм (Беркли, Юм); среди восточных же течений, содержащих похожие постулаты, можно упомянуть представителей школы Махаяна – мадхьямиков и йогачаров. Если бы солипсисты только знали, насколько в своём заблуждении куколки они близки к пониманию природы бабочки! Всё происходит из субъективности, мир существует только тогда, когда его воспринимает субъект – вот тот кокон, в который заключили они себя. Но насколько бы всё изменилось, если бы они при этих же утверждениях приняли ещё одно, постулирующее возможность и необходимость слияния субъекта в коконе с субъектом вселенским, «я» личным с «Я» мировым!
Впрочем, как существует не один кокон, формирующий куколок, так существует и не один вид гусениц.
Неужели человеку необходимо уснуть, для того, чтобы почувствовать (и то, исполнившись, подобно Чжуан-цзы, сомнениями) крылья бабочки!